Блог

Всё снежком январским припорошено,
Стали ночи долгие лютей...
Только потому, что так положено,
Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворешники,
Улетели за море скворцы...
Грешного меня - простите, грешники,
Подлого - простите подлецы!

Вот горит звезда моя субботняя,
Равнодушна к лести и хуле...
Я надену чистое исподнее,
Семь свечей расставлю на столе.

Расшумятся к ночи дурни-лабухи:
Ветра и позёмки чертовня...
Я усну, и мне приснятся запахи
Мокрой шерсти, снега и огня.

А потом из прошлого бездонного
Выплывет озябший голосок -
Это мне Арина Родионовна
Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок.

Сгнило в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведён итог,
А над Бабьим Яром - смех и музыка...
Так что, всё в порядке, спи, сынок.

Спи, но в кулаке зажми оружие -
Ветхую Давидову пращу!»
...Люди мне простят от равнодушия,
Я им - равнодушным - не прощу!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,
Вот стою я перед вами, словно голенький,
Да, я с Нинулькою гулял с тётипашиной,
И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

Поясок ей подарил поролоновый,
И в палату с ней ходил в Грановитую,
А жена моя, товарищ Парамонова,
В это время находилась за границею.

А вернулась, ей привет — анонимочка,
Фотоснимок, а на нём — я да Ниночка!
Просыпаюсь утром — нет моей кисочки,
Ни вещичек её нет, ни записочки,

   Нет как нет,
   ну, прямо, нет как нет!

Я к ней, в ВЦСПС, в ноги падаю.
Говорю, что всё во мне переломано,
Не серчай, что я гулял с этой падлою.
Ты прости меня, товарищ Парамонова!

А она как закричит, вся стала чёрная —  
Я на слёзы на твои — ноль внимания,
И ты мне лазаря не пой, я учёная,
Ты людям всё расскажи на собрании!

И кричит она, дрожит, голос слабенький,
А холуи уж тут как тут каплют капельки,
И Тамарка Шестопал, и Ванька Дёрганов,
И ещё тот референт, что из «органов»,

   Тут как тут,
   ну, прямо, тут как тут!

В общем, ладно, прихожу на собрание,
А дело было, как сейчас помню, первого,
Я, конечно, бюллетень взял заранее
И бумажку из диспансера нервного.

А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,
А как увидела меня, вся стала красная,
У них первый был вопрос — свободу Африке? —
А потом уж про меня — в части «разное».

Ну, как про Гану — все в буфет за сардельками,
Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами,
А как вызвали меня, я свял от робости,
А из зала мне — давай, брат, все подробности! —

   Все, как есть,
   ну, прямо, все, как есть!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,
Вот стою я перед вами, словно голенький,
Да, я с племянницей гулял с тётипашиной,
И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

И в моральном, говорю, моём облике
Есть растленное влияние Запада,
Но живем ведь, говорю, не на облаке,
Это ж только, говорю, соль без запаха!

И на жалость я их брал, и испытывал,
И бумажку, что я псих, им зачитывал,
Ну, поздравили меня с воскресением,
Залепили строгача с занесением!

   Ой, ой, ой,
   ну, прямо, ой, ой, ой...

Взял я тут цветов букет покрасивее,
Стал к подъезду номер семь, для начальников,
А Парамонова, как вышла, стала синяя,
Села в «Волгу» без меня и отчалила!

И тогда прямым путём в раздевалку я,
И тёте Паше говорю, мол, буду вечером.
А она мне говорит — с аморалкою
Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

И племянница моя, Нина Саввовна,
Она думает как раз то же самое,
Она всю свою морковь нынче продала,
И домой, по месту жительства, отбыла.

   Вот те на,
   ну, прямо, вот те на!

Я иду тогда в райком, шлю записочку,
Мол, прошу принять, по личному делу я,
А у Грошевой как раз моя кисочка,
Как увидела меня, вся стала белая!

И сидим мы у стола с нею рядышком,
И с улыбкой говорит товарищ Грошева —
Схлопотал он строгача, ну и ладушки,
Помиритесь вы теперь, по-хорошему.

И пошли мы с ней вдвоём, как по облаку,
И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,
Она выпила «дюрсо», а я «перцовую»
За советскую семью, образцовую!

   Вот и всё...

                Посвящается В.Т.Шаламову

А ты стучи, стучи, а тебе Бог простит,
А начальнички тебе, Леха, срок скостят!
А за Окой сейчас небось коростель свистит,
А у нас на Тайшете ветра свистят.
А месяц май уже, а всё снега белы,
А вертухаевы на снегу следы,
А что полнормы - тьфу, это полбеды,
А что песню спел - полторы беды!

     А над Окой летят гуси-лебеди,
     А за Окой свистит коростель,
     А тут по наледи курвы-нелюди
     Двух зэка ведут на расстрел!

А первый зэка, он с Севастополя,
Он там, чёрт чудной, Херсонес копал,
Он копал, чумак, что ни попадя,
И на полный срок в лагеря попал.
И жену его, и сынка его,
И старуху мать, чтоб молчала, блядь!
Чтобы знали все, что закаяно
Нашу родину сподниза копать!

     А в Крыму теплынь, в море сельди,
     И миндаль, небось, подоспел,
     А тут по наледи курвы-нелюди
     Двух зэка ведут на расстрел!

А второй зэка — это лично я,
Я без мами жил, я без папи жил,
Моя б жизнь была преотличная,
Да я в шухере стукаря пришил!
А мне сперва вышка, а я в раскаянье,
А уж в лагере — корешей внавал,
И на кой я пёс при Лёхе-Каине
Чумаку подпел "Интернационал"?!

     А в караулке пьют с рафинадом чай,
     А вертухай идёт, весь сопрел.
     Ему скучно, чай, и несподручно, чай,
     Нас в обед вести на расстрел!

1964