Блог

ЛЕВ АННИНСКИЙ
БАРДЫ. АЛЕКСАНДР МИРЗАЯН: "КАК ЩИТОМ, ПРИКРЫВАЯСЬ ГИТАРОЙ"


Когда известность Александра Мирзаяна достигла такой степени, что о человеке начинают рассказывать анекдоты, – стали говорить: в детстве он был хулиган, рос на улице, дрался скамейками…

Опровергнуть этот сюжет с фактами в руках не представляется возможным. Детство Мирзаяна отделено от нас полувековой толщей времени и прошло в городе Баку, отделенном от нас теперь еще и госграницами. Однако юность барда протекла в местах довольно близких: в Московском Высшем Техническом Училище, и во времена, каковые историки (и историки «самодеятельной песни» в частности) признают золотым десятилетием либерализма, людей же этого десятилетия ласково облекают в шерстяное  слово: «шестидесятники».

Любовь к ним впитывает в свою душу студент, первые песни спевший перед народом в последний год 60-х (был тогда соответствующий жанр: «домашний концерт», в смежности с «интеллигентской кухней»).

Время «бури и натиска» кончалось, начинался «застой», но  это еще не было осознано, и само слово «застой» еще не было найдено, и плаха еще не легла. Буйные чувства ценились – Высоцкий хрипел из всех динамиков.

Главное, что однако не позволяет поверить в буйное прошлое Мирзаяна, - сам облик его, поэтическая интонация, тип артистизма. Никакого буйства, никакого надрыва, никакой готовности бить, крушить и вообще агрессивно «заявлять о себе». Спокойная доброжелательность, приветливая улыбка, размеренный ритм гитары. В конце концов, и благородная седина, окаймившая красивую голову, не вяжется с крутостью «берущего горлом» бойца, который (по модели того же Высоцкого) становится чуть ли не символом молодости. Но не вяжется и с маской маленького человека,  жалость к которому (по модели Булата Окуджавы) становится чуть не традицией бардовской песни. А вписать Мирзаяна хотят или в тот, или в этот ряд.

Вот он кладет на музыку и исполняет сосноровского «Филина». Птица плачет о бренности земного существования. В самиздатском журнале «Менестрель» появляется ядовитая анонимная заметка «О чем плачет филин вторичного искусства» – в ней сказано, что Мирзаян демонстрирует «истерию» интеллигента, «напуганного химерами, которые он сам себе придумал».

Большей нелепицы относительно Мирзаяна нельзя себе представить. Во-первых, если он «вторичен», то химеры надо переадресовать автору «первичного» текста – Виктору Сосноре. А во-вторых, нет ничего более далекого от Мирзаяна, чем «истерия». Может, в 1980 году (когда появилась та заметка) и сказалось отсутствие других определений для интеллигентского состояния, кроме «истерии», но Мирзаяну свойственно совершенно другое отношение к химерам, которые он «сам себе придумывает».  Он ими не то что любуется, но их любовно перебирает, передавая магию легенды и созерцая неразрешимость вопросов с невозмутимостью аэда или рапсода, коего мудрость побуждает прятать горечь в углах чуть улыбающихся губ.

Как истый сказитель, у которого и гитара звучит как кифара, Мирзаян артистично «путает преданья старины и юношам рассказывает сказки», он поет о героях нетленной античности и  неувядаемой классики, о пирах Алкиноя и видениях Одиссея, о безумии Гамлета и страстности Мартироса, так что проступает в его сказаниях то древняя Греция, то императорский Рим, то апостольское древнеармянское христианство… И ко всему – еще и густая сеть современных литературных реминисценций – от Бродского до Губанова.

О Губанове чуть позже, а о Бродском интересно вспомнить именно с точки зрения того, что берет у него Мирзаян (и перелагая его мотивы для своих песен, и просто «относясь» к этому апостолу современной лирики): у Бродского он ценит то, что тот «даже свою боль, даже щемящее чувство описывает как бы со стороны» с некоей «высоты», отстраненно.

О какой «истерии» тут может быть речь?

Напротив, в основе, в фундаменте мирзаяновской истовости я склонен искать нечто прямо противоположное нервической переменчивости «современного человека», нечто от эйнштейновской невозмутимости: бог, конечно, коварен, но он не злонамерен, он играет с нами, но игра немыслима без правил, и эти правила дают человеку надежду.

На поверхности стиха – игра, непредсказуемость, улыбочки Ивана-дурака, а из глубины проступает железо логики (хотя логику здесь время от времени вполушутку пинают). Если «за тонким кружевом ресниц» разглядеть зрачки, – там взгляд тверд, там…бином, извлеченный из клавиш, там… «пи», на какое не разделить целое, там…

Обнаружишь, что масса движенья
Оказалась лишь телом вращенья.

Спираль бытия заворачивается. О, физики, теноры ХХ века! О,  шестидесятые годы, осветившие юность барда! Это ведь не только Окуджава и Анчаров, Городницкий и Визбор, Кукин и Клячкин… Как-никак выпускник МВТУ Александр Мирзаян проработал-таки два десятка лет в Институте экспериментальной физики! Физик-экспериментатор не только держит в пальцах тончайшие материи природы, он сквозь крышу синхроциклотрона чует фундаментальные законы бытия.

«Исключенья твои – это формулы будущих правил». Опираясь на такой базис, можно упоенно перебирать исключения; то есть, перебирая струны гитары, увлеченно перебирать имена предтеч. Как истый неофит филологии, Мирзаян уснащает свои песни перекличками, иногда ставя тон на грань центона. Слушатель, имеющий вкус к истории словесности, может словить в этом своеобразный кайф: он должен держать в памяти стихи Пушкина, Лермонтова, Крылова…

«И эта цепь, и та – на дубе том – сплелись в одну на дереве пустом…» «Святые спят, пустыни внемлют богу… и я один ступаю на дорогу…» «Где тут вытянуть воз, не отдавши волос – уж и лебедя звали, и рака…»

А рядом - Сологуб с Передоновым, Гончаров с Обломовым, Алексей Толстой с чудесами…

«Все надежды – по швам. Что ж останется нам? Лишь гостинцы от мелкого беса… Так откроем вино и в пустое окно поплывем на горбатом диване, где кончается лес, где на поле чудес осыпается древо желаний…»

А еще: Бродский, Губанов и… Цой:

«За власть из гаек и болтов…» «Зачем мы держимся за камень с холодным именем «Земля?..» «Оглянулся – ни крыши, ни стен, только песни про новую эру – это время крутых перемен о свободе ревет под фанеру…»

Оглянулся – сюжет завершен, новые правила игры плахой лежат на следах былых исключений, тело вращения сделало укорот массе движенья. С невозмутимостью естествоиспытателя Мирзаян повествует о ходе эксперимента:

Я вышел на свет из дворовой лужи.
Я верил, что всё, что споём, настанет.
Я честно со всеми стучал по груше
и вместе со всеми мешал в стакане.

Я видел обоих вождей в гробу,
шатался и мусором грел карманы —
и понял, что мы будем жить в саду,
увидев в ушах у себя бананы.  

Теперь самое время вынуть бананы и вернуться к исходу опыта, когда в открытые уши влетали звуки неслыханного воодушевления 60-х.

Трем учителям салютует Мирзаян на старте своего бардовского пути.

Анчарову: «А назад поглядеть – там уходит дорога вперед… Только шорох шагов, только голос ничей, только шаг…»

Булату: «Гитары трогали в ночи, внушали скрипочкам сомнение, играли в ма-а-аленький оркестрик под ненадежным управленьем…»

Аде Якушевой – и тем самым Визбору: «Кабы ведал, кабы знал это все заранее, никогда бы не сказал: «Ты – мое дыхание»…

Эти предтечи отходят в прошлое. Мирзаян оборачивается к своим сверстникам: «Я помню гитару и платье твое, с Володей и Витей поете втроем…» «О, наша Вера, к чему нам слова?»

Володя и Витя – Владимир Бережков и Виктор Луферов. Вера – Вера Матвеева.

Трое из поколения. Крутой бунтарь, готовый все сокрушить, переиначить, перехватить. Веселый скоморох, готовый все поставить «торчком», вытолкать в чудаческий абсурд. Скорбная пифия, со стоическим спокойствием предсказывающая ледяной финал.

Люди межвременья, на грани потерянности рванувшиеся жить и провалившиеся в неощутимость смысла. Самая молодая община гениев (СМОГ – сенсация эпохи, отменившей сенсации), самый уверенный гений которой – Леонид Губанов – едва успел выкрикнуть свое, а все прочие ушли в сторожа-дворники. Поколение, булькнувшее в Застой.

Мирзаян рассказывает об этой драме с философской невозмутимостью. Но трепет души, проваливающейся в царство теней, сотрясает песню. С первого же куплета, пропетого в 1969 году:

Гордятся мёртвым светом фонари.
Танцуют в лужах глянцевые тени.
И наши мысли бродят до зари,
укрыв плащом дрожащие колени.

Можно попробовать приободриться, обратив гримасу боли в беспечную улыбку:

А мы умеем — грустно усмехаться,
плевать в своих попутчиков, шутя,
и на прощанье долго извиняться,
что слишком поздно поняли себя.

Нет, еще не поняли. Только-только влезли в ситуацию. Едва-едва вышли из-под бликующих миражей и оглушающих трубных призывов. Но уже почувствовали: не то…

Ложится тень на светлые палитры,
течёт река незыблемых идей,
гремят фанфар красивые молитвы,
и слезы льёт распятый иудей...

Надо вспомнить, что в 1969 году слово «иудей» еще не вполне отчищено от полузапретности, и слово «распятый» еще рискованно, и Христос, здесь полуназванный, еще далеко не воспринимается как вождь того возвратного движения к тысячелетней вере, которое начнется лет десять спустя. Вопросы висят в воздухе, ответы еще не брезжат; ощущение тайны (и многообещающего рая) еще мешается с ощущением обмана (и самообмана). Но уже вектор движения, традиционно устремленный вдаль и ввысь, понемногу закручивается в спираль, а там и в кольцо, гасящее движение.

«Непонятно зачем и куда – непонятно, время рвется вперед, чтоб вернуться обратно, постоянно забыв, что хотели исправить, и не может найти свою прошлую память».

Там, где должен таиться ответ, – тишина. Там, где должен звучать голос, – немота. Там, где мечталась полнота, – пустота.

«Когда в окне навстречу мчится, раскинув белые поля, не зная, что еще  случится, кричит в пустые наши лица больная родина моя…»

Написано – в 1983-м.

Самое интересное наступит десять лет спустя, когда пустота начнет  лавинообразно заполняться, немота сменится криками, а на безответные вопросы будут даны безапелляционные ответы.

В соответствии с российской политической мифологией больная родина лечится сквозняком с Запада. Пушкинскими словами говоря, очередной раз рубят окно в Европу.

Это – едва ли не главный сквозной мотив Мирзаяна. Тезис: «Куда теперь рубить окно, коль двери заперла эпоха?» Антитезис: «Так уж вышло оно – зря рубили окно». Синтезис: «Все одно: то ли Дон повернуть, то ли шведу пальнуть из окошка».

Заметим: не в шведа, а шведу. Цивилизованная эпоха. Петр, если верить Пушкину, собирался в окно шведу грозить. Чтобы обеспечить темной Руси свет в окошке.

У Мирзаяна окно – во тьму. Двери – во тьму. В конце туннеля – наверняка тьма. Тьма – начало пути. «Смерть – короткое пристанище, за которым долгий путь». Путь из смерти в смерть? А, это почти то же, что из жизни в жизнь. То есть из миража в мираж: И «наши тени продолжают путь, не покидая призрачных объятий…»

Улыбающийся летописец повествует об этом без тени паники, без всякого сокрушения, без намека на нервический стресс. Так всезнающий мудрец рассказывает доверчивым детям. О свободе, по которой тосковало поколение, разнесшее по кускам имперскую твердыню. О том, как «раскатали под орех, разнесли по тройкам, и теперь одна на всех – птица-перестройка».

То ли гоголевская тройка продолжает полет, то ли особые совещания заседают… на жаргоне 30-х – «тройки».

«…Мы кричали на всех: «Ура!» Мы не знали, где выйдет правда, – только кровь, что лилась вчера, потечет непременно в завтра…»

Вообще-то такие пророчества должны рвать певцу горло – в духе Высоцкого. Мирзаян однако твердо стоит на почве другого авторитета – того самого, что «поднимался над». Тем сильнее эффект катастрофических предсказаний:

Я тоже не ведал, на чём свернусь,
пока не упёрся башкой барана,
что нашим умом не осилить Русь,
а только аршином в штанах тирана.  

Вот так: закручивается спираль свободы.

Потерянное поколение может спастись, только найдя себя в самой потерянности. Горький финиш должен переосмыслиться в вечный старт. Если нет опоры, то есть шанс опереться на фатум безопорности. На рубеже 90-х бард продолжает сказание, а десять лет спустя подтверждает свершившееся:

Мы вправду не знали, что будет так страшно,
когда загремит Вавилонская башня,
но пала темница, и ровно у входа
нас встретили зубы дарёной свободы.  

Это – Пушкину, его «рухнувшим темницам», это – тем, кто нас «встретит радостно у входа».

Но как все-таки примириться с тем, что произошло?

И всё же ты вспомни, попробуй, без грусти,
какое мы время держали на гуслях,
и в лютую стужу на струнных орудьях
слова согревали прокуренной грудью.

Вот оно: все совершалось на гуслях. На струнах. На словах.

Какие мы сами построили мифы,
куда уводили по узкому грифу
былых обитателей блочных бараков,
что больше терпели, чем терпит бумага.

Бумага все терпит… Из блочных бараков позднесоветской казармы можно убежать по узкому гитарному грифу… куда? В очередной мираж?  

Нет, не было мысли у нас о побеге
в бумажном ковчеге,
и ночью под лампой несли на свободу
гусиные вёсла, гусиную воду.

Гусиные перья парят в этой рапсодии спасенья. Слово – не описание, а концентрат реальности. Книга – не копия, а форма существования. Песня – не украшение жизни, а спасение жизни – от жизни. От бессмыслицы жизни, от невменяемости жизни, от фатальности жизни.

Пусть кричат, что не так мы живём,
заливаются певчие сварой —
мы идём под скользящим огнём,
как щитом прикрываясь гитарой.


(с) Лев Аннинский, 2005
(с) Венец, 2005

АЛЕКСАНДР МИРЗАЯН – ОБ АЛГЕБРЕ, ГАРМОНИИ И НЕЖНОМ ОТНОШЕНИИ


С Александром Мирзаяном, "жюрившим" в середине июня фестиваль авторской песни "Рамонский родник", можно поговорить не только о бардах. Сфер, в которых он давно и ярко "засветился" – несколько. Физик по образованию, лирик по душевному строю – певец, философ, ученый муж. Участник ансамбля "Песни нашего века". А в последние годы Александр, в просторечии Алик, раз в неделю с шести до девяти включительно желает нам доброго утра, будучи ведущим самой первой передачи самого Первого канала. Доброжелательный тон, интеллигентные манеры, отсутствие идиотского наигрыша (отвращающего, к слову сказать, от его коллеги Арины Шараповой) – что еще нужно для приятного начала дня? С "Доброго утра" и начали…

"УГОВОРИЛ ИВАЩЕНКО"

- Саша, как вы попали в телевизор?
- Меня отсмотрели на других каналах. Есть специальные службы, которые этим занимаются.
- Креативщики Первого?
- Да. И стали уговаривать вести "Доброе утро", а я отказывался: не профессионал, говорил, ничего не умею. "А нам, – отвечали, – нужны только ваш голос и лицо, больше ничего". Я думал-думал, а потом меня Алексей Иващенко сподвиг: "Иди, – сказал, – даже не сомневайся…" На самом деле мне хотелось вести тогда другую программу, как раз-таки вместе с Иващенко. Там задумывалось сосуществование науки, поэзии и тому подобного.
- Науки – литературоведческой?
- Вы знаете, нет. Науки как таковой: нейробиология, математика, астрофизика и т.д. Помните, Гордон вел ночную передачу? У нее не было концепции: выступали всякие физики, биологи и рассказывали интересные вещи. Просто выступали и просто рассказывали. А я хотел закрутить все вокруг определенной темы. Темы языка, человека и аспектов его эволюции. То есть – язык как эволюционный фактор. Но в любом случае я благодарен тому, что существую на Первом канале – это определенный опыт. Интересный и далеко не бесполезный.
- А как же с планами насчет языка?
- Они остаются в силе. Я исповедую библейскую истину, изложенную в притчах Соломона, которые есть откровение Господне. "Жизнь и смерть во власти языка. И любящие его вкушают от плодов его". Следующая фраза: "И наполнишь чрево свое тем, что будет исходить из уст твоих. Произведением уст своих насыщается человек".

"ЛУЧШАЯ АУДИТОРИЯ"

- Вы предвосхитили мой вопрос: хотела спросить, откуда у вас столько терпимости к самым разным персонажам, выбираемым для интервью Первому? Столько одиозных товарищей в кадре…
- Поскольку я уже очень давно существую в философии и физической науке – естественно, отношусь к миру более нежно, чем по молодости.
- И все-таки: когда собеседник откровенно неприятен – как быть?
- Обратить его к миру хорошей стороной. Это задача любого журналиста. Мы же художника ценим по его высшим достижениям, а не по тому, что он настрогал в своих черновиках. Может, у человека две гениальные картины, а остальные – так себе. Эти вещи, кстати – не редкость: мир знает авторов одной песни или одной картины. Великий русский художник Иванов написал "Явление Христа народу", и остальных его работ мы практически не знаем. А эту он писал двадцать пять лет, и оставил нам послание. Откровение о мире.
- А есть критерии шедевральности искусства?
- Они проявляются с веками. Если произведение несет вечное послание – оно остается.
- Авторская песня может быть вечным посланием?
- Да. Владимир Дашкевич, композитор, очень много думающий об авторской песне, говорит, что ее аудитория – самая лучшая аудитория в мире, готовая слушать и поэзию, и классическую музыку, и смотреть театр. То есть – это универсальная аудитория, способная принять вечное послание.

"ОТКРОВЕНИЯ ГЕНИЯ"

- Вы подпишетесь под этими словами?
- Да. Потому что самая сильная сторона авторской песни – не столько поэтическая; далеко не каждое стихотворение, скажем, Визбора является поэзией. Но песня – это синергетическая, то есть совместная, конструкция, в которой текст работает принципиально по-другому. Принцип синергетики таков: каждый элемент, входящий в целое, приобретает свойства более высокого порядка, чем в своей автономии. "Девочка плачет – шарик улетел", окуджавская песня знаменитая, с точки зрения поэзии – практически ничто. Музычка – тоже не Шостакович, прямо скажем. А песня, тем не менее, гениальная. То есть – объяснить чудо с точки зрения аналитической логики, литературоведения, музыковедения и вокальной школы невозможно. Потому что, по принципу синергетики, целое больше суммы его частей. Откровение, как правило, не бывает высокохудожественным (Библия – не высокохудожественная книга), но каждое время в нем находит свое.
- Поэтому поэзия – вечна?
- Когда древние говорили, что мир управляется песней – они еще не знали, что принцип организации мозга – поэтический. Сегодняшняя нейробиология доказывает: поэзия – это системный язык мозга. И человек, глубоко напитанный поэтическими текстами, сам выращивает свои структуры восприятия, мышления и понимания. То есть мы видим через язык. А песня есть принудительный запуск механизмов организации мозга в режиме жесткого запоминания. Платон в свое время утверждал, что самая главная философия – слушать то, что нам говорит язык. И теперь я понимаю, почему великий математик Колмогоров искал в поэтических текстах космологические константы: мир сотворен поэзией.

"СУМАСШЕДШАЯ ТЕМА"

- Это вы к чему ведете?
- К тому, что и человек тоже так устроен. Какая песня – такая и нация. Недаром греки называли нацию "хорой".
- Хорошо, но, если поверять гармонию алгеброй – куда вы в таком случае впишете поэтическую интонацию?
- Она – абсолютно метафизический текст. Не мистический, нет; просто количество его составляющих не поддается исчислению. Андрей Белый в письме к Цветаевой пишет: "Твои тире и остальные интонационные конструкции – это фольклорные интонации. Ты у нас первая певица". Это 24-й год, никаких песен на стихи Цветаевой еще в помине не было! И Цветаева ему отвечает: "Боря! Интонация – это самые большие слова". Бернард Шоу заметил: слова "да" и "нет" пишутся единственным способом, но произнести их можно пятистами различными способами. Чехов сказал гениальную фразу: "Кто ищет смысл – слушает слова, кто ищет суть – слушает звук". Так что песня – это и есть принцип мироустроения. Тема – сумасшедшая, и у нас, русских людей, есть поразительная возможность привести к поэтическому русскому языку всю нацию. Через песню.
Чтоб не рассыпаться поодиночке…

"МИР КАК СТИХ"

- Должна быть задача. Китайская философская книга 12-го века до нашей эры говорит: "Государство строит император и певец. Василий Иосифович Ключевский через три тысячи лет сказал то же самое: "Россию построили Петр и Пушкин". Велимир Хлебников утверждал, что мир устроен как стихотворение. И знаменитая эвристика русского ума – она именно поэтическая. Потому что мы – поэтическая нация. Хотя, к сожалению, те, кто сейчас подрастает – это скотины нерусские. Слава Богу, что я, имея фамилию Мирзаян, могу это произносить. Был бы Иванов – с этим было бы сложнее. А все почему? Если у нас падает язык – мы сами вместе с ним мгновенно падаем. Потому что, будучи славянами, очень от него зависим. Мандельштам писал: "Два поколения русских без великого и могучего – и мы как нация рассыпаемся".
- А как тогда быть с тем, что "мысль изреченная есть ложь"?
- А поэзия – это не мысль изреченная. Поэзия, как сказал Бродский, видовая цель человечества. Недавно, правда, я обнаружил, что первым это сказал Огарев.
- Чего вы, интересно, в этой жизни еще не знаете?
- Чем больше узнаешь, тем больше понимаешь, как мало знаешь – Сократ в точку попал.

7 декабря 2009

АЛЕКСАНДР МИРЗАЯН: В НАЧАЛЕ БЫЛА ПЕСНЯ

Давным-давно начались наши попытки обсудить, осмыслить жанр авторской песни. Кто только этим не занимался... Но каждый раз разговор сводился к неким частностям и фрагментам – поэтическим, музыкальным, социальным. Разговор о предмете переходил от слов к пальцам и между ними, собственно, и терялся.

Не хватало понятий, определений, школы, традиции осмысления. Потом необходимость внятного "говорения по теме" встала на фестивалях, семинарах и мастерских, встала, что называется, с новой силой. И опять выяснилось, что мы умеем говорить отдельно о поэзии, о музыке, об исполнении, но ничего – о "вместе".

Попытки обратиться к умным людям ничего толкового не дали – специалистов в этой области не оказалось... Я встречал литературоведов, театральных критиков, музыковедов и выяснилось, что все виды искусства имеют теоретические разработки, вековые традиции и институты осмысления, а самый древний, самый популярный и повсеместный жанр – жанр "тотального присутствия" – кроме школы вокала ничем не располагает. Я был обескуражен... Тем более к этому времени уже стало понятно, что песня, кроме обладания самостоятельной художественной ценностью, имеет гораздо больше как бы вторичных, прикладных задач, чем все другие виды искусства. Постоянное присутствие в человеке, в компании, в обществе определённых песен делает человека, компанию, общество! несколько иными. Песня – это...

Это основополагающий жанр искусства. Все дописьменные культуры были песенными. Все эпосы: "Махабхарата", "Рамаяна", "Шахнаме", "Одиссея", "Илиада", саги и былины, "Слово о полку Игореве" – всё это песенная культура. Большинство жанров искусства вышло из греческой триады: песнопения с танцем. И каждое поколение – историческое и социальное – эту дописьменную фазу развития проходит, потому что прежде, чем человек научается читать и писать, он всё равно находится в постоянном поле воздействия песни. Это его первичное знакомство с искусством. У каждого поколения есть свой детский фольклор. Более того: каждый социальный слой пользуется своим фольклором, своим песенным материалом и, так сказать, своей песенной мифологией. Песня – наиболее активная и близкая человеку форма высказывания: и как способ выразить себя, и как возможность услышать другого, она задаёт определённую "температуру" общения. Это – первичная форма познания мира, осмысления чувств, форма освоения языка и дыхания. Словарь, эстетика, интонация, какой-то вектор внутренних устремлений, эмоций во многом обусловлены тем песенным запасом, той песенной установкой, на которой человек воспитан.

Песню, как инструмент для создания такой парадигмы, практически невозможно сравнить с любым другим видом искусства. Не случайно, кстати, певец – кумир всех народов и всех времён. Во всех мифологиях мира певец присутствует как некая безусловно сакральная фигура: Амфион, Орфей, Вяйнямёйнен, наш Боян... Даже боги внимали певцу и не могли перед ним устоять. Каждая нация берёт начало своей культуры из уст своего Бояна.

Опосредованный опыт усваивается через песню, через переживание её, как свой личный опыт. И усваивается почти адекватно, особенно если человек "болеет" какой-то конкретной песней. Это – форма посвящения в свои чувства, мысли, переживания, систему ценностей; в конечном счёте – инструмент ОБРАЩЕНИЯ В СВОЮ ВЕРУ, ведь литургии практически всех мировых религий построены на песнопении. И, как вы понимаете, это закономерно. Я склонен рассматривать песню как определённого рода медитацию. Если литургия – это божественная медитация, то песня – некая медитация мирская: она выполняет абсолютно аналогичные функции, настраивая человека на конкретную эмоциональную, духовную, душевную волну и закрепляя это состояние.

Можно проследить момент навязывания определённой внутренней концепции на базе песни, которую, кстати, все тоталитарные системы использовали в качестве идеологического оружия, как инструмент глубинного кодирования. Все мы в этом смысле родом из песни.

Если считать постулат о песенности дописьменных культур очевидным, то наша современная культура песенна в гораздо большей степени. Фактически песня является на сегодняшний день не столько даже видом искусства, сколько уже частью экологии. Что ни включишь – всё поёт. И в театре поют, и в опере, и во дворе, и за столом... и за стеной... В Храме поют. И более чем удивительно, что сам феномен – песня как таковая – остаётся за пределами внимания нынешнего общества. Институт критики есть у каждого жанра, кроме самого популярного. Однако, философские школы древности, в отличие от наших современников, уделяли серьёзное внимание осмыслению песенного феномена. Достаточно процитировать только некоторых из них. Скажу больше: в действительности, песня – иммунная система нации. Вот почему хочется, чтобы люди, находящиеся в дописьменной стадии существования (допустим по возрасту) росли бы на определённом материале. Почему же в этом качестве я предлагаю наш жанр? Потому что авторская песня – как бы первичное гуманитарное образование. На базе жанра, творчества его основоположников – Окуджавы, Высоцкого, Галича, Кима, Городницкого, Кукина, Клячкина – пришло к поэзии, к литературе, вообще к осмыслению жизни не одно социальное поколение. И большое количество наших соотечественников по сю пору продолжает черпать из того же источника. Авторская песня первой начала осваивать пространство предыдущего поэтического наследия. В ней впервые (задолго до их публикации) появились Гумилёв и Цветаева, Пастернак и Шаламов, лучшие поэты-современники – Самойлов, Бродский, Левитанский... Творчество этих поэтов, таким образом, доходило до огромной аудитории.

В принципе поэзия только так и может войти в сознание нации – через песню. Через поэтов приходит язык (Эзра Паунд), но только песня в состоянии стать носителем поэтических открытий и сделать их национальным достоянием. И если определённый словарь в обществе постоянно присутствует и живёт, и общество живёт этим словарём и этими поэтическими категориями, – то, простите, это уже другое общество: это уже другое состояние языка, другое состояние культуры, да и собственно нации.

Здесь не могу не остановиться вот на чём: многие поэты (да и снобы) очень не любят, когда из высокой поэзии пытаются сделать песню. Я в какой-то мере их понимаю, ибо Высокое очень легко опустить вульгарной, примитивной трактовкой. Мы же, когда говорим об искусстве, говорим всё-таки об удачах искусства. От Возрождения осталось двадцать-тридцать имён, – но мы же понимаем, что писало-то не двадцать-тридцать человек, а тысячи! И посему в разговоре о поэзии нет смысла вспоминать о туче графоманов, мы их как бы и не обсуждаем. Напротив, в разговоре об авторской песне очень принято обсуждать именно слой непрофессиональный.

И ещё... На каком-то этапе "серьёзные люди серьёзного искусства" перестали считать песню искусством высоким, и отсюда появились некие взаимные комплексы. У одних – полноценности, у других... Задача что-то доказать... И то и другое – взаимно неубедительно.

Можно сказать, что в силу описанных причин многие основоположники жанра называли себя поэтами, а то, что они поют свои стихи, так оно как бы сложилось по случаю. Возможно, ровно они своим вполне простительным лукавством подставили жанр АП под чисто литературные разборки. Тем более это легко случилось в отсутствии школы анализа песни как таковой, что абсолютно неправомочно, ибо песня – это иная организация Текста (как категории), другая организация художественного Высказывания, в котором слово является одним из компонентов.

Более того, резонно определить песенную конструкцию как синтез трёх Текстов: вербального, музыкального и интонационного, которые и создают результирующее Высказывание – конечный Текст. Это не математическое соединение, а как бы "химическое" взаимодействие, в результате которого образуется новое вещество. Множество литературоведов, текстологов, культурологов работают с этим загадочным понятием – "интонация", но я впервые называю эту категорию Текстом.

Этот интонационный Текст имеет очень тонкую природу и неимоверно сложную знаковую систему. Он состоит из множества элементов, включающих такие характеристики как тональность, тембр, окраска, энергетика, темп и массу иных, которые мы считываем, но назвать, то есть выделить – не в состоянии. Это индивидуальный личностный Текст, не имеющий системной записи, вероятно, не могущий на сегодняшний день таковую иметь и существующий лишь в звучании.

Что же за сообщение несёт интонационный Текст? Можно перечислить несколько составляющих Интонации, которые воспринимаются непосредственно: культура чувств и переживания, глубина мироощущения, культура диалога с миром, ближним, самим собой, температура и энергия существования, степень духовного и душевного развития и многое другое. То есть Интонация – суть форма материализации личного мировоззрения, системы ценностей, жизненной позиции. Сдаётся, что это самый фундаментальный Текст и основная категория общего Текста. Кстати, из психологии восприятия известно, что этот Текст (Интонация) считывается в первую очередь.

Если исходить из признаний поэтов и композиторов, что начало творения возникает из некоторого "гула" или "шума" (О.Мандельштам, А.Ахматова, И.Бродский), не имеющего формы, но имеющего некую семантическую наполненность, то эту Полноту поэт реализует стихом, композитор – музыкой, а певец – песней. Поэт и компо¬зитор описывают свою Полноту своим дискретным текстом: поэт – вербальным, композитор – музыкальным, и только певец реализует её всеми тремя. Если исходить из фундаментальных аналогов, напрашивается такое сравнение: вся цветовая палитра, вся непрерывная последовательность цветов (цветовой континуум) описывается комбинацией трёх основных цветов – красного, синего и жёлтого. У меня есть предположение, что и семантический континуум наиболее точно и полно описывается взаимодействием трёх Текстов. (В каком-то смысле это попытка преодоления принципа неполноты Гёделя: никакая система не может быть полно описана средствами данной системы. Описание одного Текста должно производиться методами и семантикой Текстов, имеющих другую организацию. В результате происходит некое взаимоописание Текстов, создающее более полную картину явления.)

Мы живём в век информатики, но никто ещё серьёзно не занимался первичной информационной системой, данной человеку изначально – Песней, которая была основной в дописьменные времена, а в новейшее время снова занимает огромные информационные поля. Очевидно, можно считать Песню некоей формой памяти.

Как устроен механизм трансляции и усвоения песенной информации, какими полями внимания владеют те или иные информационные каналы, какие транслирующие и соответственно воспринимающие резонансные контуры задействованы этим устройством, позволяющим с такой лёгкостью персональный глубинный опыт переживания, языка, мировоззрения включить в личный опыт значительной части общества? Есть исследования, говорящие, что музыка усваивается на субклеточных уровнях, реагирующих на неё изменением химического состава (В. В. Налимов). Открывая каналы восприятия наиболее универсальным – музыкальным – ключом, песня даёт возможность проникать на самые глубинные уровни всей остальной информации: от языка до метафизики. Песня в этом смысле – самая активная, самая агрессивная многоканальная информационная система, от которой очень сложно, а может быть и вообще невозможно защититься. Мы не ведаем, не замечаем как нас кодируют по всем каналам нашего восприятия – особенно молодняк, у которого слаба, а то и вовсе отсутствует иммунная система культуры. Да и сами певцы не ведают что творят, и каждый – в той или иной степени – Крысолов.

Что интересно, в человеке заложена буквально физиологическая потребность в песне. Это как бы ближайшая для человека форма реализации себя на бытийном уровне, выход в бытийное состояние, возможность почти полного физического слияния с Текстом. Это особое состояние не только сознания, души, но как бы всего организма.

Так вот, я думаю, что возникновение АП было вызвано потребностью осмыслить и выразить себя, время и выслушать других именно в самой близкой, активной и убедительной для человеческого сознания (организма) форме – песней. Это был исторически закономерный способ осмысления мира новой средой самосознания нации, которая появилась на послереволюционном и послевоенном культурном пустыре. Это были новые советские образования 50-х годов, новое племя с иным мироощущением, словарём и эмоцией. Реализовать, наиболее полно раскрыть все эти изменения можно было только через песню – что и было сделано.

Авторская песня не есть форма протеста, как это пытались представить, а есть способ осмысления, форма диалога друг с другом и с миром. На преобладание в ней именно личностной доминанты указывает то, что жанр, внеся известные новации в вербальный Текст, выделил в первую очередь Текст интонационный – личностный Текст. Жанр занимался становлением и разработкой именно этого Текста, и поскольку утверждение личной позиции является в АП основополагающим моментом, то "позиция" чаще всего оказывалась в оппозиции к официозу. Но (подчёркиваю) АП – существенно не реактивный жанр, это не рок, для движения ей не нужно отталкивания и импульса отрицания. Авторская песня живёт энергией осмысления, как и всякая истинная культура. Она ушла от вокала в интонационные ряды, в интонационную палитру, которая много шире чисто вокальной и даёт больше возможностей для эксперимента.

В этом контексте получается, что ближайшим предтечей жанра был А.Вертинский, хотя есть влияние фольклора, салонного и городского романса, лагерной и дворовой песни. Истинная культура вбирает в себя многое из предыдущего. Оказалось, что АП обладает всеми родовыми признаками классической русской культуры: открытостью, отзывчивостью, болевым импульсом, стремлением к синтезу, объединению всего видимого культурного пространства. Жанр постоянно осваивает и разрабатывает все музыкальные и поэтические направления: от фольклора всех эпох, стран и континентов до джаз-роковых тем, и от авангарда до симфонических решений. В этом смысле я склонен считать жанр неким удивительным феноменом, которого ни одна страна мира не знает – своего рода МОДЕЛЬЮ ЕДИНОЙ КУЛЬТУРЫ. Такое приближение любой культуры к себе присуще именно классической русской культуре. Кстати, на Западе исследованием этого феномена занимаются гораздо больше, чем у нас. Его, естественно, настолько там не знают, но, тем не менее, на факультетах славистики, на русскоязычных отделениях ряда университетов этот жанр преподаётся как составная часть русской КЛАССИКИ, и там защищено порядка десяти диссертаций, чего совершенно нет на Родине.

На фундаментальность жанра указывает ещё и то, что он, постоянно открывая и разрабатывая новые формы, хранит и использует все свои предыдущие наработки. Сегодняшнее не заслоняет вчерашнего. В этом пространстве и слушатель и автор свободны, любая стилистика всегда современна...

Я понимаю, что немедленно возникает вопрос – где же границы жанра, что его определяет? Для себя я выделил три критерия: интонация, словарь, эстетика, хотя, скорее всего, эстетика – фрагмент интонационного Текста, который мы определим, как некий суммарный душевный, духовный, эмоциональный и культурный опыт, который сымитировать невозможно. Либо он в тебе есть, либо – увы...

Учатся не у тех, кто говорит, а у тех – кого слушают. Учитель не тот, кто учит, а тот – кому внемлют. Тех, кому мы внимали, мы всегда носим в себе – так устроен человек. А Певцу мы внемлем с упоением и всем сердцем своим, а у кого сердце наше – тот нас и ведет...

Китайская религиозная философия задолго до Р.Х. дала нам поразительное откровение: "Каждый человек пришёл в этот мир, чтобы его спасти".

Для того, чтобы это хоть как-то почувствовать и принять, необходимо – сначала ощутить одушевлённость этого мира и, в первую очередь, свою собственную. Напомню: песня – первичный инструмент мироосмысления. Но это ещё не всё. Главное: песня – первичный и наиболее действенный инструмент одушевления человека и мира. С самим процессом одушевления тесно связаны и мирская и божественная литургии – от колыбельной до хоралов.

Удивительно, с какой жаждой живая душа человеческая тянется, припадает к песне, испытывая буквально физиологическую потребность в ней (исполнить ли одному, хором ли, или послушать – в разных случаях по-разному). То есть песня – это мощнейший источник, генератор душевной и сердечной энергии, имеющий кроме того определённую семантическую наполненность. Это способ и возможность обретать и создавать энергетическо-семантические образования и общаться с их помощью.

Внешне – виднее всего процессы общения. На них пока и остановимся.

Пожалуй, для упрощенной иллюстрации механизма восприятия подходит модель многоканального магнитофона. Каждая дорожка приспособлена под свою информацию, то есть свою знаковую систему – слух, зрение, энергетика. Каждый орган, с которого идёт "говорение", каждая мышца, каждая фибра души, каждая чакра (энергетический узел), участвующая в общем высказывании, генерирует свои сигналы с присущими им характеристиками на свою дорожку, в своих знаках и в своей размерности. Потом со всех "дорожек" происходит сведение на одну общую – в Песню. Только естественно, что это происходит без "предварительной записи". В Слушателе – конечный "продукт" расшифровывается, то есть разбегается по своим считывающим каналам (фибрам и т.д.), воздействуя на них, и они, выстраиваясь по этим сигналам, дают внутреннюю, слушательскую картину общего высказывания – Песни.

Получается, что песня – многоканальная, многомерная проекция, даже скорее некая "материализация" внутренней сущности Певца. Причём проекция – на внешний мир, а "материализация" – в сознании Слушателя.

Наличие такого количества знаковых систем (ритмических, вербальных, гармонических, полевых и энергетических вибраций, различной организации и семантики, имеющих определённое взаимодействие, семантическую и полевую валентность) позволяет предотвратить потери информации как от "некорректной" проекции со стороны Певца (удачные стихи при неудачной мелодии или наоборот), так и от неадекватной "материализации" (отсутствие у слушателя музыкального слуха, чувства ритма, наконец – вкуса). Дело в том, что "сумма" воспринимается и воспроизводится в большой степени на подсознательном уровне, а подсознание – едва ли не самая "умная часть" человека. Вот почему такую систему можно считать наиболее тождественной человеку, да и самой Природе. Очевидно, что эту форму искусства – песню – никто не придумывал, это как бы богоданный инструмент, из чего следует, что эти параметры природно наиболее приближены к аналогичным мировым полевым и энергетическим субстанциям, имеющим на самом глубинном уровне вполне определённую скрытую семантику, которую мы, в свою очередь, частично расшифровываем – на уровне слова и музыки, а частично – считываем и усваиваем внерационально, метафизически. В этом смысле мы с природой, с миром и друг с другом образуем весьма сопричастные сосуды, а песня (то есть способ "говорения" и управления семантическими вибрациями, находящимися в многофункциональных полевых связках между собой) – трансформатор и дирижёр этого процесса. Вот почему человек наиболее полно и достоверно реализует себя именно такой формой высказывания.

Домашняя и храмовая литургия души и духа и ревущие стадионы иной мессы имеют общие принципы построения и один энергетический источник. Но разные литургии – обращение в разные веры. В этом всегда есть элемент магизма, заклинания, шаманства; отсюда – сакральность (священность) фигуры певца. Священность не в смысле святости, а в смысле могущественности. Становится понятным внимание античных философов к жанру, столь активно влияющему на мир и на человека, а так же осознание ими реальных последствий песенного воздействия. Понятно, почему школы орфиков были эзотерическими (закрытыми для непосвященных), ибо последствия бездумного (или безумного) обращения с такими ориентирующими энергиями могут быть весьма "неожиданными".

Властью песен быть людьми
Могут даже змеи.
Властью песен из людей
Можно делать змей...

– сказала классик и была, как всегда, права.

Как права Новелла Николаевна в своём поэтическом отторжении от слова "фундаментальный" по отношению к такой полётной, краткой да и почти не имеющей материальности форме, именуемой песней. Мне это слово тоже не нравится. Но речь о том, что песня была и в ещё большей степени стала (в силу тотального присутствия) жанром, с которого культура начинается, который задаёт возможность и вектор построения на нём здания культуры. Физика высоких энергий занимается исследованием частиц, полевых и энергетических образований, коих тоже ни увидеть, ни потрогать, ни удержать... всё тонко... зыбко... но они называются фундаментальными в том же смысле, ибо образуют основание физического мира.

Честно говоря, все мои попытки осмыслить песенный феномен не носят характер "разобраться" с ним, или выстроить теорию, подобную, скажем, теории музыки... Я скорее наивен, чем безумен. Но почувствовать, с чем мы имеем дело, с каким механизмом, с какими возможностями мы соприкасаемся и сколь разно и насколько активно они могут быть использованы и используются...

Попытка формализовать каким-то образом такую структуру – дело гиблое, но перспективное; по аналогии с процессом поиска известного камня, в результате которого были открыты весьма занимательные вещи различного толка. А песня – вполне алхимическая (метафизическая) структура. Кстати, в современной науке алхимия тоже существует, просто этот факт не является достоянием общественного сознания и потому звучит несколько странно. Например, такое явление в физике, как сверхпроводимость, на сегодняшний день – алхимия. Ну а песня, по многим аспектам, – тоже сверхпроводник.

Рассмотрим такой частный фрагмент: многие не воспринимают так или иначе организованный текст. Кто-то "не слышит" музыку, кто-то поэзию: видимо, какие-то каналы восприятия не развиты. Песня позволяет "протащить" по любому из открытых каналов почти все тексты сразу. Неосознанно, как бы тоннельным эффектом.

Я долгое время (в 60-х годах) не воспринимал поэзию И. Бродского, которую мне приносили в машинописных перепечатках добрые люди. Ну, не готов я был к ней. Засыпал на пятой странице. И вот услышал песни Евгения Клячкина на стихи Иосифа Бродского, и меня, что называется, пробило, а точнее – заворожило. Особенно – "Рождественский романс". Я был потрясён, гонял его по нескольку раз на дню. Слов не понимал, не запоминал, не вникал. Меня поднимало и несло само состояние, общая его семантика. Когда же до меня дошла сама поэтика стихотворения (что случилось позже), я был удивлён тем, что понимание не сильно отразилось на самом состоянии. Песня может быть действительным ключом к восприятию любого отдельного текста при помощи остальных.

Сегодняшняя философская концепция восприятия мира – "Мир как Текст". Мы считываем, воспринимаем картину мира, строим её своим человеческим восприятием. Потому и такое количество философских картин мира, что даже один и тот же конкретный текст вызывает разные картины, а материализовать и передать собственное видение текста легче, нагляднее и убедительнее всего именно песней (помните – обращение в свою веру).

Поэзия – тоже один из фрагментов авторской картины мира, песня же – более общий, обширный, полифонический Текст. Но! Для того, чтобы картина мира была адекватна, у её создателя должна быть в наличии соответствующая творящая и преобразующая энергия и свои личностные миропостроенческие константы. Иначе никакого строительства не получится – таковы законы миросозидания. В противном случае получается имитация, а то и профанация. Пока энергетическая недостаточность или нравственная деформация творца не достигает некоторого определённого порога, возникает всего лишь слабое произведение. Если же нравственно деформированный Автор вдобавок энергетически силён, тогда... Тогда его деформация становится убедительной, захватывающей, правящей... "Властью песен из людей можно делать змей!"

Очень по-разному человеки могут строить свои отношения с Миром, с очень разными ключами они подходят к Мировому Тексту.

Я уже иллюстрировал теорему Гёделя через песню. Исследуя близкие проблемы, другой великий философ – математик Кантор – в 30-е годы XX века решил доказать один из основных догматов о Троице, где каждое лицо (ипостась) полагалось равновеликим всей Троице; то есть доказать математическими методами, что часть может быть равна целому. И доказал. Это одна из знаменитых теорем Кантора. Фундаментальная физика получила аналогичные результаты на материальном уровне много позже, в песне этот принцип заложен как бы изначально. Поэт (бард) в схожих состояниях в различное время может написать несколько стихотворений в одном ритмическом рисунке. У разных поэтов можно найти вариации на данное состояние и данный ритм. И вот ключевая мелодия с любым из вариантов этих стихов даёт эффект семантического обобщения всех этих текстов, собирания их в единое высказывание. Множество стихотворных текстов проявляет свою суммарную семантику (то есть целое) через один текст (через мелодию, в Песне). Я пока не говорю о новых качествах результирующего (целого) текста.

Здесь же может произойти явление обратного порядка. На один текст пишется (может быть, даже одним человеком) несколько мелодий, то есть предлагается несколько семантических решений текста. Например – стихотворение "Я встретил Вас – и всё былое...":

Вариант 1 – известная всем классическая мелодия;

Вариант 2 – на музыку "Каким ты был – таким остался...";

Вариант 3 – на музыку "Вот кто-то с горочки спустился...";

Вариант 4 – некое гусарско-водевильное решение;

Вариант 5 – придумайте что-нибудь сами.

Доказать абсолютную правоту, то есть единственность какого-то варианта, никому не удастся. Кстати, так же, как и неправоту. Например, ощущение неадекватности первого и второго текстов может и не возникать при вполне определённом характере третьего – интонационного – текста. Представим себе тютчевские строки в исполнении вполне нетрезвого гусара именно в водевиле. Предлагаемые обстоятельства потребуют именно такого решения (Вариант 4); оно не только не смутит слушателя, а наоборот, добавит необходимые краски для характеристики персонажа. Тогда общий Текст – Песня – станет восприниматься вполне адекватно, а возникающая комическая составляющая будет перенесена на персонаж.

Помимо забавности этих упражнений, в них заметен самый наглядный урок философского релятивизма. "Всё в мире относительно", – сказал один пожилой и очень мудрый человек. Что характерно – он был прав.

Аристотель назвал музыку и песню учителем взрослых. Но думаю, что к юному возрасту сие положение относится ещё в большей степени, ибо становление, формирование воспринимающих каналов начинается ещё до рождения. Какие каналы восприятия, какие чакры, контуры будут "прокачаны", развиты – теми фибрами человек и будет считывать и воспринимать мир и самого себя.

Известно, что если ребёнок до семи лет не научится разговаривать по-человечески – он уже не заговорит никогда. А что, если он до определённого возраста не научился воспринимать тонкие душевные энергии, которые и дают возможность подлинного восприятия мира? Подобная слепота и глухота – болезнь души. Возможно ли исцеление?

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
Евгений Баратынский

Дай-то Бог...

ОРФИКИ: "Певец подобен богам своей речью и дар его сверхчеловеческий."

ДАМОН: "Одни ритмы служат миропорядку, другие разрушают его. Ряд изменений в музыке может привести к изменению государственного строя. Музыка и песнопение управляют миром... Некоторые тональности нужно запретить."

ПЛАТОН: "Никогда не изменится стиль в музыке без последующего переворота в политике."

ПЛУТАРХ: "Было время, когда повседневной формой выражения своих чувств и общения было пение... Поэзия – часть музыки."

АРИСТОТЕЛЬ: "Поэзия, песня есть учитель взрослых. Душа именно в силу своей природы высказывается с помощью музыки. Это ее естественное выражение... Музыкой можно очищать, а можно развращать."

ПИФАГОРИЙЦЫ: "Музыка – исключительный, особый дар. Она не есть человеческое установление, а дана свыше... Ритм и тональность в пении и в музыке влияют на моральные позиции человека, воздействуют на его волю – парализуют или возбуждают, могут ввергнуть в безумие или исцелить."

24.06.2008