Блог клуба - Андрей Ширяев

Струны. Дорожный столб. Город вокруг столба.
Танцы на дне реки. Люди, любовь и голод.
Время сорвать венец, шрамы стереть со лба
и обратиться в крест, благословляя город.

Город её детей. Сладкий шипучий пот.
Крылья и мёд. Она — точно оживший улей.
Выросла для меня, и для меня поёт
женщина на земле дикорастущих углей.

Ближе — лицом к лицу. Голод. И я беру
губы с настоем слёз, солнца и померанца.
Вздрогнет, ладонь мою крепче прижмёт к бедру,
чтобы не потерять. Чтобы не потеряться.

Чёрная пыль трущоб. Красный воздушный змей.
Белый сухой огонь. Бег по тягучей лаве.
Кровососущий ритм. Выживи и сумей
вынести этот фанк. Сделай меня в облаве

между летящих пуль, в дырах зубов и стен,
звуком терновых струн вторя ночным сиренам.
Похорони меня, и обвенчайся с тем,
кто над людьми — крестом, яростным и смиренным.

Он на твоих губах, я за твоей спиной —
столб на краю земли, шрам посреди дороги.
И у чужих детей, эти — мои со мной —
вечные, как долги, странные диалоги.

--
В цикл "Январская река", сегодня.
(23.09.2013)

…и сражение роз неизбежно, и злой лепесток
в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан,
и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,
погружая в остывшую кровь деревянные вёсла.

Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц
даже зимние звёзды и мята вина не остудит,
бормочу, отражая зрачками осколки зарниц:
будь что будет…

Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать
об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий?
Одиночество пить, как вино, и вином запивать
одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.

Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах?
Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне?
…а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах
слишком поздно для жизни.

--
Из "Бездомных песен", старое.

В теле, холодном, как утро над Андами. Или
в мокрых осенних проулках под сетью брусчатки.
Или в подлеченной лаймом дешёвой текиле,
высохшей годы назад на беспалой перчатке.

В гонке по горному городу. В памяти. Вроде,
ты и не ищешь его, наглеца, самозванца,
лживого, точно чужие стихи в переводе
на торопливый жаргон поцелуев и танца.

Длинный, в нелепой одежде из мятого блеска,
ливень как ливень. Единственный. Бывший однажды.
Вроде, и ты для него — не скользящая леска
ниже щетины на горле. Лекарство от жажды.

Вы не вернётесь. Но здесь, над жаровней с углями,
в байкерском баре на всё ещё юном востоке,
светит квадратное солнце с кривыми углами —
ваш амулетик, случайно забытый на стойке.

Эпизод. Как в кино, наплывом:
спинка стула, платок шерстяной.
Пахнет кофе и черносливом.
Одиночеством. Тишиной.

Все разъехались. Рай вороне,
обживающей дымоход.
Снег. Левей, в обнищавшем районе,
даже боль уже не живёт.

Станет пасмурно. Опустело.
Пусто. Правильно. Тяжело.
А крыло в географии тела —
ну... крыло.

Взмах. И выдох. В платке, пестрея,
тают нитки. Вернись зимой.
Забирай меня. Поскорее.
Забирай и вези домой.

Лёжа в телеге, смотришь на звёзды, маешься гриппом.
Псы понимают прелесть неволи. Псы да скитальцы.
Пишут колёса пыльные строки стуком и скрипом.
Жёлтая кожа, жёсткие губы, хрупкие пальцы.

Что там таится, тает за дрожью сонных коленей
немощной страсти старого мира к юному веку?
Смотришь на звёзды – и умираешь без сожалений,
точно заходишь прямо в одежде в жёлтую реку.

В пахнущей солнцем, рисом и потом пачке юаней –
капля свободы, проданной утром с аукциона.
Может, и хватит на предоплату вечных скитаний
в собственном небе от подбородка до Ориона.

Закон насыщения пропасти. Здесь, у ног,
кончается карта. Край обожжён и скручен.
Когда с тобой слишком долго беседует бог
ты привыкаешь, и бог становится скучен.

Кто-то подходит, и дышит едва-едва,
и гладит предплечья, и нежно толкает сзади.
Книга закончена, если твои слова
трогают сердце, но не оставляют ссадин.

Огонь листает бумагу. Вчерашний блюз
несёт по каньону юго-западный ветер.
Цветы улетают в Колумбию, я становлюсь
бесцветен.

Веер. Бамбуковый ветер. Натянутый шёлк.
Вечный мальчишеский голос читает стишок.

Тысячу лет он приходит с пустого листа.
Девочка трогает лист, но не видит лица.

Веер касается воздуха. Воздух искрит.
Губы касаются слов, вспоминая санскрит.

Тает янтарь на ладони. Поёт вдалеке
древнее время на древнем чужом языке.

Девочка слушает. Девочка слышит слова.
Мальчик читает. По шёлку стекает смола.

Новая ночь творения. Медленно и легко
тает в моём подсвечнике слепок шестого дня.
В глиняной кружке плещется тёплое молоко.
Ночь в астеничном городе, требующем меня.

Что остаётся, Господи? Вброд перейти поток,
в чьей-то случайной комнате бросить на стол ключи
и, упираясь теменем в скошенный потолок,
долго стоять над пропастью выгоревшей свечи;

в тёмных горстях настаивать пепел и сердолик —
лица, сердца и улицы. И доливать настой
взятой в сосуде жидкостью. Выбор не так велик.
Белой, чужой, разбавленной. Красной, своей, густой.

Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,

где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,

разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,

как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних —
от удивительно красивых
до удивительно пустых,

как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,

от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,

от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,

от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя — почти чужой,

пустячной, вычурной, незваной —
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований —
страницы новой пустоты.

Всё эклектично. Дорога в небо. Уходят двое.
Их провожает огонь зенитный до поворота.
Ты встретишь бога, и ты попросишь: скажи мне, кто я?
Он удивится, и он ответит: скажи мне, кто ты?

Песок и замок. И вы запрётесь в хрустальном гроте,
в звенящей башне слоновой кости, в пустой Сорбонне.
И это будет нужнее соли, сильнее Гёте
и выше счастья бездомной кошки на скотобойне.

Уходят царства. Цари стареют и пишут песни.
От сотворенья до со-творенья — не так уж много,
ты видишь это его глазами. Он счастлив, если
ты это видишь в разрезе сердца и в плане бога.

Перекадровка. Клубятся осы, дрожа и жалясь.
У гобеленов ползёт основа, ветшают нити.
Ты элегична, он эклектичен. Такая жалость.
Уходят двое. И снова солнце горит в зените.