Блог

Я отбывал в Сибири наказание,

считался работящим мужиком

и заработал личное свидание

с женой своим трудом, своим горбом.



Я написал: «Явись, совсем соскучился...

Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»

Я ждал жену, жрать перестал, измучился,

все без конца на крышу залезал.



Заныло сердце, как увидел бедную —

согнулась до земли от рюкзака,

но на нее, на бабу неприметную,

с барачной крыши зарились зэка.



Торчал я перед вахтою взволнованно,

там надзиратель делал бабе шмон.

Но было мною в письмах растолковано,

как под подол притырить самогон.



И завели нас в комнату свидания,

дуреха ни жива и ни мертва,

а я, как на судебном заседании,

краснел и перепутывал слова.



Она присела, милая, на лавочку,

а я присел на старенький матрац.

Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,

позавчера — растратчик Моня Кац.

Обоев синий цвет изрядно вылинял,

в двери железной — кругленький глазок,

в углу портрет товарища Калинина —

молчит, как в нашей хате образок.



Потолковали. Трахнул самогона я

и самосаду закурил... Эх, жисть!

Стели, жена, стели постель казенную

да, как бывало, рядышком ложись.



Дежурные в глазок бросают шуточки,

кричат зэка тоскливо за окном:

«Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем».



Ах, люди, люди, люди несерьезные,

вам не хватает нервных докторов.

Ведь здесь жена, а не быки колхозные

огуливают вашинских коров.



И зло берет, и чтой-то жалко каждого...

Но с каждым не поделишься женой...

На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою

по рельсе железякою конвой.



Давай, жена, по кружке на прощание,

садись одна в зелененький вагон,

не унывай, зимой дадут свидание,

не забывай — да не меня, вот глупая, —

не забывай, как прятать самогон.



1963

Вл. Соколову



Из колымского белого ада

шли мы в зону в морозном дыму.

Я заметил окурочек с красной помадой

и рванулся из строя к нему.



«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный,

злобный пес разодрал мой бушлат.

Дорогие начальнички, будьте спокойны,

я уже возвращаюсь назад.



Баб не видел я года четыре,

только мне наконец повезло —

ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»

диким ветром тебя занесло.



И жену удавивший Капалин,

и активный один педераст

всю дорогу до зоны шагали вздыхали,

не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,

с кем дымишь сигареткой одной?

Ты во Внуково спьяну билета не купишь,

чтоб хотя б пролететь надо мной.



В честь твою зажигал я попойки

и французским поил коньяком,

сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»

с золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,

хоть дороже был тыщи рублей.

Даже здесь не видать мне счастливого фарта

из-за грусти по даме червей.



Проиграл я и шмотки, и сменку,

сахарок за два года вперед,

вот сижу я на нарах, обнявши коленки,

мне ведь не в чем идти на развод.



Пропадал я за этот окурочек,

никого не кляня, не виня,

господа из влиятельных лагерных урок

за размах уважали меня.



Шел я в карцер босыми ногами,

как Христос, и спокоен, и тих,

десять суток кровавыми красил губами

я концы самокруток своих.



«Негодяй, ты на воле растратил

много тыщ на блистательных дам!» —

«Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,

только зря, — говорю, — гражданин надзиратель.

рукавичкой вы мне по губам...»



1965

Это было давно.

Мы еще не толпились в ОВИРе

и на КПСС не надвигался пиздец.

А в Кремле, в однокомнатной

скромной квартире,

со Светланою в куклы играл

самый добрый на свете отец.



Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дернула их —
и на коврик упали усы.
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый был нелеп,
как без стрелок часы.



И сказала Светлана,

с большим удивлением глядя:

«Ты не папа — ты вредитель, шпион и фашист».

И чужой, нехороший,

от страха трясущийся дядя

откровенно признался:

«Я секретный народный артист».



Горько плакал ребенок,

прижавшись к груди оборотня,

и несчастнее их

больше не было в мире людей,

не отец и не друг, не учитель,

не Ленин сегодня

На коленках взмолился:

«Не губите жену и детей!»



Но крутилась под ковриком

магнитофонная лента,

а с усами на коврике

серый котенок играл.

«Не губите, Светлана!» —

воскликнув с японским акцентом,

дядя с Васькой в троцкистов

пошел поиграть и... пропал.



В тот же час в темной спальне

от ревности белый

симпатичный грузин

демонстрировал ндрав.

Из-за пазухи вынул

вороненый наган «парабеллум»

и без всякого-якова

в маму Светланы — пиф-паф.



А умелец Лейбович,

из Малого театра гример,

возле Сретенки где-то

«случайно» попал под мотор.



В лагерях проводили

мы детство счастливое наше,

ну а ихнего детства

отродясь не бывало хужей.

Васька пил на троих

с двойниками родного папаши,

а Светлана меня-я-я...

как перчатки меняла мужей.



Васька срок отволок,

снят с могилки казанской пропеллер,

чтоб она за бугор отвалить не могла,
а Светлану везет

на бордовом «Роллс-Ройсе» Рокфеллер

по шикарным шоссе

на рысях на большие дела.



Жемчуга на нее

надевали нечистые лапы,

предлагали аванс,

в Белый дом повели на прием,

и во гневе великом

в гробу заворочался папа,

ажио звякнули рюмки

в старинном буфете моем.



Но родная страна

оклемается вскоре от травмы,

воспитает сирот весь великий советский народ.

Горевать в юбилейном году

не имеем, товарищи, прав мы,

Аллилуева нам не помеха

стремиться, как прежде, вперед.



Сталин спит смертным сном,

нет с могилкою рядом скамеечки.

Над могилкою стынет

тоскливый туман...

Ну, скажу я вам, братцы,

подобной семеечки

не имели ни Петр Великий,

ни Грозный, кровавый диктатор Иван.



1967

На просторах родины чудесной.

    Закаляясь в битвах и труде,

    Мы сложили радостную песню

    О великом друге и вожде.

    В. Лебедев-Кумач

Товарищ Сталин, вы большой ученый —

в языкознанье знаете вы толк,

а я простой советский заключенный,

и мне товарищ — серый брянский волк.



За что сижу, поистине не знаю,

но прокуроры, видимо, правы,

сижу я нынче в Туруханском крае,

где при царе бывали в ссылке вы.



В чужих грехах мы с ходу сознавались,

этапом шли навстречу злой судьбе,

но верили вам так, товарищ Сталин,

как, может быть, не верили себе.



И вот сижу я в Туруханском крае,

здесь конвоиры, словно псы, грубы,

я это все, конечно, понимаю

как обостренье классовой борьбы.



То дождь, то снег, то мошкара над нами,

а мы в тайге с утра и до утра,

вот здесь из искры разводили пламя —

спасибо вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, вы обо всех на свете

заботитесь в ночной тоскливый час,

шагаете в кремлевском кабинете,

дымите трубкой,, не смыкая глаз.



И мы нелегкий крест несем задаром

морозом дымным и в тоске дождей,

мы, как деревья, валимся на нары,

не ведая бессонницы вождей.



Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

и в кителе идете на парад...

Мы рубим лес по-сталински, а щепки —

а щепки во все стороны летят.



Вчера мы хоронили двух марксистов,

тела одели ярким кумачом,

один из них был правым уклонистом,

другой, как оказалось, ни при чем.



Он перед тем, как навсегда скончаться,

вам завещал последние слова —

велел в евонном деле разобраться

и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»



Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!

И пусть в тайге придется сдохнуть мне,

я верю: будет чугуна и стали

на душу населения вполне.



1959

Я отбывал в Сибири наказание,
считался работящим мужиком
и заработал личное свидание
с женой своим трудом, своим горбом.



Я написал: «Явись, совсем соскучился...
Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»
Я ждал жену, жрать перестал, измучился,
все без конца на крышу залезал.



Заныло сердце, как увидел бедную —
согнулась до земли от рюкзака,
но на нее, на бабу неприметную,
с барачной крыши зарились зэка.



Торчал я перед вахтою взволнованно,
там надзиратель делал бабе шмон.
Но было мною в письмах растолковано,
как под подол притырить самогон.



И завели нас в комнату свидания,
дуреха ни жива и ни мертва,
а я, как на судебном заседании,
краснел и перепутывал слова.



Она присела, милая, на лавочку,
а я присел на старенький матрац.
Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,
позавчера — растратчик Моня Кац.


Обоев синий цвет изрядно вылинял,
в двери железной — кругленький глазок,
в углу портрет товарища Калинина —
молчит, как в нашей хате образок.



Потолковали. Трахнул самогона я
и самосаду закурил... Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казенную
да, как бывало, рядышком ложись.



Дежурные в глазок бросают шуточки,
кричат зэка тоскливо за окном:
«Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех ее пожиже разведем».



Ах, люди, люди, люди несерьезные,
вам не хватает нервных докторов.
Ведь здесь жена, а не быки колхозные
огуливают вашинских коров.



И зло берет, и чтой-то жалко каждого...
Но с каждым не поделишься женой...
На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
по рельсе железякою конвой.



Давай, жена, по кружке на прощание,
садись одна в зелененький вагон,
не унывай, зимой дадут свидание,
не забывай — да не меня, вот глупая, —


не забывай, как прятать самогон.


1963

Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
В языкознаньи знаете Вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке Вы.

В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе.
Мы верили Вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы.
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры разводили пламя,
Спасибо Вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, Вы обо всех на свете
Заботитесь в ночной тоскливый час,
Шагаете в кремлевском кабинете,
Дымите трубкой, не смыкая глаз.

И мы нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом.
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
Вам завещал последние слова,
Велел в евонном деле разобраться
И тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад.
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.

Живите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю, будет чугуна и стали
На душу населения вполне.


1959

Пусть на вахте обыщут нас начисто,
и в барак надзиратель пришел,
Мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол.

Женишок мой, бабеночка видная,
наливает мне в кружку "Тройной",
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной.

Сам помадой губною не мажется
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет.

Девки бацают с дробью "цыганочку",
бабы старые "горько!" кричат,
и рыдает одна лесбияночка
на руках незамужних девчат.

Эх, закурим махорочку бийскую,
девки заново выпить не прочь -
да, за горькую, да, за лесбийскую,
да, за первую брачную ночь!

В зоне сладостно мне и не маятно,
мужу вольному писем не шлю:
все равно никогда не узнает он,
что я Маруську Белову люблю!


1962




Алешковский Юз. Собрание сочинений. В трех томах. Том 3. - М.: "ННН", 1996


Одна из 24 русских блатных песен, заученных наизусть галеристкой Диной Верни, француженкой русского происхождения, во время ее поездки в СССР в 1960-е годы. Вошла в число 13 песен, выпущенных ей в 1975 году на пластинке во Франции. См. Игорь Ефимов. "Песни, выученные наизусть" (К 25-летию выхода пластинки "Дина Верни: Блатные песни").


ВАРИАНТЫ (2)


1. Лесбийская любовь


Пусть на вахте обыщут нас начисто,
И в барак надзиратель вошел...
Мы под звуки гармошки наплачемся
И накроем наш свадебный стол.

Женишок мой - бабеночка видная,
Наливает мне в кружку "Тройной".
Вместо красной икры булку ситную
Он помажет помадой губной.

Сам помадой губной он не мажется
И походкой мужскою идет.
Он совсем мне мужчиною кажется,
Только вот борода не растет.

Девки бацают с дробью цыганочку,
Бабы старые "Горько!" - кричат.
Лишь рыдает одна лесбияночка
На руках незамужних девчат.

Эх, налейте за долю российскую!
Девки выпить по новой не прочь
Да за горькую, да за лесбийскую
Нашу первую брачную ночь.

В зоне сладко мне и немаетно,
Мужу вольному писем не шлю.
Никогда, никогда не узнает он,
Что Маруську Белову люблю...


Татьянин день: Песенник. - Серия "Хорошее настроение". - Новосибирск: "Мангазея", 2004. - без указания автора


2. Пусть на вахте обыщут нас дочиста

Пусть на вахте обыщут нас дочиста,
Но надзор бы в барак не пришел.
Мы под звуки гармошки наплачемся
И накроем наш свадебный стол.

Женишок мой - бабепочка битая,
Наливает мне кружку, дает.
Для закуски игру баклажанную,
Он помадой губною натрет.

Сам помадой губной он не мажется
И походкой мужскою идет.
Ох и как же мужчиной он кажется!
Только вот борода не растет.

Девки бацают дробью "Цыганочку",
Бабы старые "горько" кричат.
И рыдает одна лесбияночка
На руках незамужних девчат.

Эх, налей-ка за долю Российскую,
Девки выпить спиртяги не прочь
Да за горькую, за лесбийскую,
Да за первую брачную ночь.


Песни узников. Составитель Владимир Пентюхов. Красноярк: Производственно-издательский комбинат "ОФСЕТ", 1995.